Отправлено 15 Июнь 2008 - 08:49
Рано хороните, док. Алекс20 настоящий герой. Он прорвётся.
Кстати или нет, но вспомнился мне один фельшерский анекдот на тему здоровый мозг и нейролептики. Может это надо к Вам в опрос запостить, кот. со 100% вероятностью будут игнорировать, хотя фенотропил лежит в верхнем ящике стола чуть ли не через одного, да? Но, не суть...
Итак, анекдот(:
Галоперидол
(опыт репрессивной симптоматики)
В сентябре 1990 года, незадолго после того, как меня перевели из харьковского карантина в ахтырский авиаполк (речь идёт о службе в армии), я позволил себе одно приключение. Но, сперва небольшая прелюдия.
В Ахтырку я прибыл с медичками в петлицах (змея вокруг чашки на высокой ножке - этот символ называется "Панацея" кажется) и рассчитывал быть фельдшером. В полку такой должности не оказалось и я начал подбивать клинья к батальонному начальству. Очень быстро я снискал расположение майора Гусева и он пообещал меня забрать в санчасть, наобещав кучу привилегий и свобод. В ожидании перевода в батальон я около недели праздно шатался по части в парадной форме, щеголяя медичками в петлицах. Естественно, это вызывало кучу разных вопросов у солдат разных национальностей, большинство из которых в слове "фельдшер" чувствовало какую-то мистическую власть. Мне это нравилось. Упиваясь проявленным ко мне интересом, я бурно и красноречиво рассказывал об учёбе в медучилище, о суровых медицинских буднях, о принятых мною родах, о разных уколах и приколах, в числе которых были опыты с калипсолом и другими химикатами.
Однажды я сидел в чипке* и за кефиром рассказывал истории про дурдом армянину по фамилии Мнацаканян и киевлянину по фамилии Крассовский. Они были дедами и мне было важно, как солобону** произвести на них хорошее впечатление. Мнацаканян и Крассовский слушали внимательно, даже как-то очень. Я почуял, что уже ляпнул что-то лишнее, но останавливаться не стал. А рассказывал я тогда историю о том, как мой одногруппник, некий Иванов Володя (нынче стоматолог в киевском военном госпитале), начитавшись фармацевтического справочника выпил одиннадцать аминазинов. Про аминазин я описал так красочно, что мне и самому захотелось, хотя помню в справочнике его действие описано довольно жёстко. Да и Володе Иванову было не сладко. Сладко ему было лишь в моём рассказе, который я сам воспринял так правдоподобно, что заблёванные Ивановым стены тесного колхозного туалета (о которых тактично умолчал) выглядели как бракованные грёзы. Мнацаканян и Крассовский тоже прониклись интересом к действию нейролептиков и вполне логично спросили, а нет ли чего подобного попробовать.
Подобное было. В моём коричневом дипломате лежала аптечка, где кроме транквилизаторов (на чёрный день) хранилось двенадцать таблеток латвийского галоперидола, который я спёр ещё в Чутово, но так и не попробовал, потому что справочник Тринуса довольно мрачно описывал побочные явления. Но, в то воскресное сентябрьское утро, вдохновлённый потоком фантазии и расположением дедов, уверовавших в магическую силу моих медичек на петлицах, я отправился в роту, достал из дипломата галоперидол и элениум (в догонку), вернулся в чипок и в заговорщицки интригующей атмосфере я, Мнацаканян и Крассовский выпили по четыре таблетки галоперидола и по пять таблеток элениума, запив всё это кефиром. Мы посидели немного, вышли на улицу, закурили и стали ждать приход, который по моим словам должен был начаться как резкий прилив крови к голове. Мнацаканян с Крассовским нервничали и хихикали. Привыкшие к частому курению травы они, видимо, ожидали чего-то подобного и от принятых таблеток.
Не помню, что случилось, но Мнацаканяна с Крассовским кто-то куда-то позвал и я остался один. Таблетки ещё не подействовали, хотя уже во всю трахалось сердце, выдавая где-то 160 ударов в минуту. Я решил пройти прогуляться. Я уже давно засматривался на стоящие вдали самолёты, но ещё ни разу к ним не ходил. В общем, я решил пройтись к взлётке. Таблетки включились когда я шёл по диагонали через плац. Стало резко солнечно до боли в глазах. Привыкший объяснять себе в терминах всё происходящее, я довольно быстро нашёл книжное определение этому: фотосенсибилизация. От этого стало спокойнее, но лишь на миг: откуда-то из внутренних недр шла какая-то жуткая неясная волна – смесь оцепенения с паникой. Позднее я долго пытался найти название этому непонятному чувству, но лишь одна фраза показалась мне близкой к передаче тех ощущений: равнодушный крик - с одной стороны какой-то фригидный штиль как на заднем плане картин Кирико и Карра*** (или как пейзажы в "Долгой дороге в дюнах"), с другой стороны - дикий страх, причём ещё не реализованный, а как-бы на уровне затянувшегося предчувствия. В таком состоянии я пересёк плац, свернул за красно кирпичное здание с зелёными шторами на широких окнах, ещё не ведая о том, что это тот самый Модуль, в котором я буду впоследствии чертить плановые таблицы полётов под песни Гребенщикова, затягиваясь нитролаком из полиэтиленового пакета по вечерам, когда лётчиков увозят в город большие и всегда грязные будки-машины. Глядя на эту картину я не мог смириться с контрастом: спускаясь с величественно-бескрайнего неба, полного тайн и прозрачной чистоты, лётчик лезет в грязную будку-перевозку и проводит вечер с алкашами в ржавых железных гаражах на Дачном, обсуждая какую-то бытовую дрянь тоном героев Мамлеева. Но всё это потом, а тогда я свернул за кирпичный дом и попытался вызвать у себя рвоту. Вырвать не получилось. Внутри всё пересохло, это говорило о блокаде блуждающего нерва. Боясь, что меня кто-то обнаружит в таком состоянии, я пошёл через поле к самолётам.
Здесь я тоже позволю себе сделать отступление. Один из нечастых, но повторяющихся снов послеармейского периода такой: Я сижу в Модуле, в штабе Второй Эскадрильи. Вечер. Всё наполнено зелёным светом штор - они как источники освещения. Лётчики уехали в город. Ко мне заходит Керри – штабной писарь (в гражданской жизни –и штангист и трэш-металлист из Кривого Рога) и зовёт на перекур. Мы выходим, обходим Модуль. Огромное закатное солнце, кажется, лежит в нескольких метрах от нас. Я переживаю фотосенсибилизацию и страх потери зрения. Я не могу идти дальше, но Керри успокаивает меня, подходит к солнцу, подкуривает прямо от солнца и проходит сквозь него на ту сторону. Я понимаю, что Керри уже на гражданке - то есть на свободе, - но я не могу преодолеть проклятую фотосенсибилизацию: щемящая яркость солнца заливает всё кисло-лимонным светом и слезит глаза. Обычно этот сон заканчивается пробуждением от боли в глазах. Но два раза я проходил сквозь солнце. Один раз с Керри, один раз без него. Когда шёл с Керри, то помню звук лопнувшей мембраны, когда шёл сквозь солнце. По ту сторону солнца оказалась степь с высокой травой и вдали полоса зачехлённых самолётов. Возникло чувство, что ушёл в самоволку и страх, что могут наказать гаупвахтой. Второй раз тоже было чувство самоволки, плюс ко всему я испачкал хэбэ об солнце и по солнечным пятнам (оранжевая слизь) меня легко можно было уличить в самовольном оставлении части. Вот такие бывают сны, реальные корни которых лежат в сентябре 1990 года.
Я пересёк поле и подошёл к самолётам. Мне захотелось спрятаться. Внутри что-то гудело как поле высокого напряжения. Воздух тоже гудел, словно невидимая трансформаторная будка. Я подумал, что тоже самое чувствуют Мнацаканян с Крассовским и мне стало по настоящему страшно уже по вполне реальным причинам. Обещанными галлюцинациями и не пахло. Тревога перешла в досаду и это чувство показалось мне ещё более невыносимым, чем предыдущее. Я начал ходить туда сюда вдоль самолётов, но вскоре мышцы обмякли сделались какими-то чужими. Страх усилился до такой степени, что хотелось пойти сдаваться. Но кому? Появилась сонливость, принёсшая новый страх – страх уснуть. Под галоперидолом все чувства приходили вместе со своими противоположностями: двигательное возбуждение сопровождалось мышечным бессилием, страх - равнодушием, сонливость - беспокойством, резь в глазах и боль взгляда - мгновенной реакцией на любое шевеление во внешнем мире (взгляд метался со стороны в сторону). Но самое жуткое чувство было впереди.
Я продвинулся довольно далеко вдоль линии стоянки самолётов. Прошло где-то часа полтора как мы приняли таблетки. И вдруг я почувствовал что чего-то хочу. Я остановился. Какая-то незавершённость была в этом желании. Хочу. Чего? Мне казалось, что подобно тому, как глаза близорукого щурятся вдаль, так сощурился мой мозг, стараясь понять чего он хочет. В голове стало млосно, . Захотелось какой-то мозговой рвоты. Содержимое мозга казалось подобным желудочному прокисшему содержимому. Желание "хочу" выходило из мозга и не доходило до конечного пункта желания. Я хотел, но не мог понять чего я хочу. Я стал хватать всё подряд: перешарил карманы, попробовал писать письмо, попробовал закурить, расстегнулся, застегнулся, снял ремень, перетянул его, в общем совершил кучу бесполезных действий, стараясь угадать чего же я хочу. Так и не угадал. Вдруг я увидел как ко мне движется солдат. Я расплакался, но оказалось, что слёз при этом нет, как нет ни слюны, ни пота, ни всего остального к чему причастен блуждающий нерв. Солдат подошёл ближе, у него на плече висел автомат, а на ремне сумка с магазинами к автомату. Он меня застал как раз в состоянии мандража, когда я хотел чего-то, чего сам не знал. Солдат оказался узбеком. Потом я служил с ним в одной роте. Его фамилия Анаркулов. Он был абсолютно безобидный и очень мелкий на вид, лишь усы на его инертном лице намекали на зрелость. Но тогда он показался мне грозным вестником правосудия и кары небесной за принятые мною вещества. Узбек спросил, что я здесь делаю. Я ответил, что гуляю. Он заметил медички и спросил "Медик?". Я ответил, что да. Он спросил, не буду ли я угонять самолёт. Я сказал, что не буду. Узбек стрельнул у меня "Ватру" и пошёл дальше. Оказалось, что он дежурный по стоянке самолётов. Едва он ушёл как меня вырвало. Меня рвало где-то полчаса, пока не пошла желчь. Потом я ещё час лежал в ложбинке за одним из самолётов и меня била дрожь. Потом ещё час я преодолевал стыд и страх перед Мнацаканяном и Крассовским, с которыми меня ждала встреча в гарнизоне.
К вечеру, обессиленный, словно после разгрузки вагонов, я пришёл в часть. Теперь меня плющило раскаяние. Спал я плохо, с кошмарами, боясь встречи с дедами, которых, видимо, тоже зверски обработал коктейль галоперидола с элениумом. Мнацаканяна с Крассовским я увидел только утром. Они подошли ко мне в столовой и спрашивают: ну как тебе? Они выглядели свежими, бодрыми и благодарно улыбались. Я, решив было рассказать о том, как меня колбасило, задал встречный вопрос: а вам? И тут они на перебой принялись рассказывать как их прикольно глючило и как они со всего пёрлись, пока не уснули и проспали аж 12 часов. Я сказал, что мне тоже понравилось и что меня тоже очень прикольно глючило, а про себя подумал, что я всё-таки хороший фельдшер, раз людям нравится то, что я предлагаю.
*чипок – солдатский буфет
**солобон- солдат, прослуживший меньше 6-ти месяцев
***Кирико и Карра - итальянские художники-метафизики
самиздат «Гораздо»
Полтава
(опубликовано в журнале «мозг», москва)
© толик волик